Баратынский и грамматика

Существует предание, будто бы Баратынский спрашивал у Дельвига: «Скажи, Антон, что ты имеешь в виду, когда говоришь «родительный падеж»?
Если судить по стихам, Баратынский и впрямь был нетверд в русской грамматике.

«Оживил я недоносок» вместо «недоноска» — здесь, действительно, с родительным падежом не всё благополучно. Неслучайно в последнем издании стихов Баратынского («Библиотека поэта») по вине корректора в строку оказалась даже вписана запятая: «Оживил я, недоносок», — таким образом вместо дополнения мы получили приложение — и явную бессмыслицу.
А с другой стороны, если Баратынский под словом «недоносок» имел в виду неодушевленный предмет, нуждающийся в оживлении, то прав он, а не мы, — и грамотнее всех (оживил стул, стол, шкаф, недоносок).
В его стихах немало подобных странностей. «И надоев живым послань-
ями своими, Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими…» (смысл фразы моментально проясняется, стоит заменить «скучать» на «наскучить»). «Зачем стихи мои звучали Ее восторженной хвалой…» (понятно, что вместо «ее» должно быть «ей»). Назову еще несколько примеров: «Он, не в меди глядясь, а в грядущем…», «Весельчакам я запер дверь…», «И сердце природы закрылось ему…», «Я тень, священную мне, встречу…», «Но чувства презрев, он доверил уму…», «К безднам им воскликну я…» («им» — «прозваньем», именем)…
Так в стихах. Если к этому перечню добавить все архаические формы слов, которые не всегда легко отделить от его собственных причудливых формообразований, переходящих в разряд неологизмов, да еще все непривычные для слуха смещения ударений в слове… «Во всемогуществе болтанья своего…», «Брега стрегут кусты густые…» (стерегут), «»Согласье прям его лия» («прям» — дат.падеж мн. числа от церковнославянского слова «пря»: спор, распри), «Таин счастья моего», «содроглась» (содрогнулась), «праг» (порог), «одинакие криле», «А с тобой издавна тесен…», «Безумства долг был заплачён…», «Я из племени духов…», «Ластюсь к ним, как облачко…» и т.п., — можно, действительно, заключить, что Баратынский был нетверд в русской грамматике — и даже подвести под это умозаключение биографическую базу: французский язык в детстве он знал лучше русского, в привилегированном Пажеском корпусе, из которого был исключен в 16 лет, преподавание велось плохо, — пажи заканчивали корпус, не зная, по свидетельству самого Баратынского, даже «les quatre regles de l’arithemique» (четырех правил арифметики).
Так в стихах. Но, странное дело, не в письмах! Вот письмо из Москвы к жене, с которой он поссорился перед своим отъездом: «Милая моя Настя, теперь пишу к тебе на досуге. Чувствую себя очень неправым перед тобою; но неужели ты не поняла что у меня против тебя не было никакого озлобления, а просто я расшумелся как будто я с тобой не расстаюсь, и есть еще время поме –няться несколькими живыми словами! В этом случае я позабыл часы, как ты их иногда забываешь. Дело в том. Что мне без тебя было бы грустно и так, а эта размолвка примешивает к этому неимоверно тяжелое чувство. Я сижу один с Демоном болезненного воображения и может быть равно болезненной совести. Ты знаешь меня по себе…»
Как видим, все падежи на месте, все формы безукоризненно правильные, недостает лишь кое-где знаков препинания. Это письмо — семейное, а вот деловое, другу И.В. Путяте: «Мне приходится все писать тебе о деле. Саблеру я заплатил 5т. из денег, приготовленных для уплаты процентов, которым срок в октябре. Черткову еще нет, потому что гражданская палата, как бы ей следовало, не прислала копии с данной мне доверенности в опекунский совет, почему замедлена выдача денег, надеюсь только на несколько дней…За мурановский лес дают по 550 асс десятину: это составляет 82т. — 20т. — вперед, остальные в три срока. Кажется мне, что не должно колебаться и продать. Цена хорошая и покупщик надежный. Скажи мне свое мнение, дабы я мог приступить к делу. Батюшка твой, которому я описал свойство и положение леса, оценил его в 500-, но не помню асс. или монетой…»
Я не собирался приводить такую большую выдержку из письма, но стало жаль обрывать его, так оно толково и внятно написано, несмотря на всю сложность этих экономических выкладок.
Как видим, Баратынский блестяще говорит и пишет по-русски, а присутствие в его стихах столь большого количества причудливых грамматических форм требует другого объяснения. Кстати сказать, в его поэмах, так же, как в письмах, с грамматикой все в порядке. Более того, трудно в 1820 году найти в русской поэзии более живой, легкий и «правильный» слог, нежели в его «Пирах». Двадцатилетний, в этом смысле он, пожалуй, опережает всех на полшага, даже Батюшкова, Жуковского, Грибоедова и Пушкина: «Садятся гости. Граф и князь — В застольном деле все удалы, И осушают, не ленясь, Свои широкие бокалы; Они веселье в сердце льют, Они смягчают злые толки; Друзья мои, где гости пьют, Там речи вздорны, но не колки…». Так написана вся поэма. Вот например, еще четыре стиха, своей непринужден-ностью и синтаксической гибкостью предваряющие поэтическую речь ХХ века (нечто подобное есть у Пастернака в «Спекторском»): «Тут всё торжественно встает, И каждый гость, как муж толковый, Узнать в гостиную идет, Чему смеялся он в столовой».
От этой прелестной соразмерности и податливости поэтической речи, характерной для «школы гармонической точности», Баратынский переходит к грамматическим нарушениям нормативной лексики и синтаксиса, сознательно архаизируя и утяжеляя речь так, словно с гладкой, наезженной дороги вдруг съезжает на обочину, где читателя трясет на кочках и ухабах. Про него, как про Толстого, можно сказать, что он сознательно начинает писать «коряво». И только так, осмелясь пойти против течения, он добивается того, что его стих уже невозможно спутать с пушкинским, набравшим вдруг такую мощь, затмив-шим все другие голоса. Может быть, его ревнивое отношение к «Евгению Онегину» как раз и связано с тем, что Пушкин заслонил, превзошел его первоначальный прорыв на центральном направлении.
Зато теперь мы уже не спутаем его с Пушкиным, «одинакие криле» — это совсем не то, что пушкинское «махая крылом», или «крыльями машет», «чарующий наход» совсем не то, что «чредой находит голод» и т.д. «Недоносок потерял бы едва ли не всю свою мощь и новизну, не рискни Баратынский сдвинуть ударения и ввести архаические формы: «Я из племени духов», «Ластюсь к ним, как облачко», «И до облак… вознесет».
«Чей безымянный лист так преданно обник Давно из божества разжало — ванный лик…», — страшно подумать, что вместо «обник» Баратынский выбрал бы какое-то другое, более «правильное» слово.
Разумеется, на этом трудном пути случались срывы, даже падения («праг» вместо «порог» и в самом деле нехорошо, «омовен ее водою» вряд ли удачное выражение), но без них не появились бы и такие незабываемые «бара-
тынские» словообразования, как «несрочная весна», «непокупное счастье», «безнаградный труд», «верь, в закоцитной стороне», «втесненная судьбою», «в озяблом сердце потухает», «замерзлая трава», «безгрёзно», «с брегом набрежное скрылось, ушло!», «не в людском шуму пророк», «для узнанья» и т.д.
Понятно, что при жизни поэта все эти вещи не были оценены, раздражали читателей и критиков. Раздражают они и сегодняшнего читателя, не способного оценить эту способность не только мыслить в стихах («Он у нас оригинален, ибо мыслит»), но — мыслить в каждом слове, — зато если, несмотря на свою непопулярность, Баратынский тем не менее остается вторым именем в ряду поэтов первой трети Х1Х века, то в значительной степени — благодаря «необщему выражению» своей поэтической речи.